вело к павильону Б, второе – к артистическим уборным и павильону А, третье – на небо. В месте растраивания находился также демонстрационный зал с кабиной киномеханика, тучного гермафродита, который уже в двенадцать лет сжирал за обедом по пять телячьих эскалопов. Все это покрывала стеклянная крыша, до которой не добирали стены коридоров, склады и павильоны, что придавало киностудии вид городка в миниатюре и наводило на мысль о чудовищной случке, как сказал бы брат Золя, которой суждено дать жизнь лишь хилым, бесцветным на срезе плодам.

В артистические уборные дорога вела мимо мастерской оформителей и берлоги директора студии с его секретаршей, голубоглазой брюнеткой, у которой на обороте поясницы совсем некстати шелушилась дерма. Артистические уборные вкупе с двумя гримерными располагались так причудливо, что удовлетворительное представление о них могло дать только фотограмметрическое описание.

Такой предстала перед ним студия Кинокагал.

По дороге он скрестил двух механиков и получил одного, маленького, в одежде такого же цвета. Вошел к директору, где секретарша поставила визу на приглашение, в последний момент обнаружившееся у него в кармане под будильником, и сказала, в какую уборную идти. Он вышел, пересек главный коридор и направился по другому, перпендикулярному коридорчику, ведущему в комнаты с 11-й по 20-ю; с двумя другими статистами он делил комнату 16. Это было тесное помещение с выкрашенными кремовой эмалью стенами, с двумя зеркалами, умывальником и тремя яркими лампочками, которые, глухо ворча, освещали участок пространства в форме конхоиды.

Гуано-порфирный умывальник блестел великолепием полированного хрома; затычка, однако, не работала.

Двое его коллег еще не пришли. Он снял пиджак, положил на полку чемодан с чистой рубашкой и обедом – двумя кусками хлеба с ломтиками маринованного пескадора и двумя на всякий случай анестезированными помидорами, выпил из пригоршни немного воды из-под крана – горло у него пересохло и шуршало, как наждачная бумага, – и вышел навстречу вновь прибывающим.

В главном коридоре его загарпунил какой-то вихреобразный тип, который, бросив: «Идите в гримерную, пока там еще никого нет», – заспешил к одной из дверей в глубине вышеупомянутого главного коридора, надпись над которой более чем недвусмысленно указывала на ее артистическое и каллифильное предназначение.

II

Помещение, которое в длину было больше, чем в ширину, с единственным, но протянувшимся вдоль всей стены столом делили две гримерши женского пола и одна – мужского; в зеркалах над столом можно было во всех подробностях наблюдать, как из тебя варганят кинозвезду. Он попал в руки гримерши мужского пола, восхитительного педераста с лицом свежевыбритым, проодеколоненным, продезинфицированным, промассированным, промазанным ланолином, спермацетом и каломельным карандашом, с черными волнистыми волосами, мягким голосом, обволакивающими жестами, чрезвычайно обходительными манерами, с подрагивающими глазами, веки которых вдруг раскрывались и тут же хлюпко опадали, каждый раз образуя в уголках ресниц красный пузырек. Влажные белые зубы, серо-бежевый костюм – пиджак, правда, снят.

Он промолвил:

– Кожа у вас светлая… наложу-ка я вам тридцать первый номер.

– Предаю себя в ваши руки, – отозвался статист.

Гример одарил его благодарным взглядом с тремя пузырьками.

Статист широко распахнул ворот своей чистой рубашки. Гример осторожно погрузил указательный и главенствующий пальцы в банку с рыжими румянами, слегка потрепал своего подопечного по лицу, покрывая его неровными овальными пятнами в таком порядке, что статист мог прочесть в зеркале: «Вы мне нравитесь». Он покраснел, и пальцы гримера дрогнули, соприкоснувшись с теплой краской его щек. Потом маленькая резиновая губка превратила все в ровный тон, посреди которого ярко светили синим глаза статиста, и гримеру, чтобы продолжать работу без дрожебиений, пришлось спрятать свои за темными очками.

Шелковой кисточкой, пропитанной румянами покраснее, он оживил окраску глазных впадин и скул, другой кисточкой с красной краской провел по губам, после чего ему пришлось на некоторое время удалиться, чтобы дать выход своему волнению, вызванному столь великолепным результатом.

Когда он, умиротворенный, возвратился, статист отметил про себя его бледность и вежливо и послушно дал гримеру кисточкой из слоновьей щетины нанести на свое лицо пудру. От прикосновения кисточки рот у него наполнился слюной, как от мысли, что во рту промокашка; кисточка прошлась по его лицу с легким шуршанием свежеподстриженных ногтей по гладчайшему атласу. Опустошенный обилием ощущений, статист, пошатываясь, покинул гримерную. Слой румян позволял ему сохранить невинный вид.

Подтягивались и другие статисты. В своей уборной он обнаружил двух коллег, младшего из которых звали Жак, а старший откликался на Максима.

– Я очень рад, – начал статист после обмена приветствиями, – что нашел это место. Шесть лет назад, когда я еще учился в лицее…

– Извини, старик, – перебил его Жак, – но я пойду в гримерную, пока народ не набежал.

III

В узком коридорчике толпились люди. За дверью комнаты 14 он мельком увидел высокую худощавую девушку в купальнике – она причесывалась перед зеркалом. Сердце у него подпрыгнуло и опустилось чуть дальше, у комнаты 18, где ему пришлось посторониться, чтобы пропустить лохматого малого с контрабасом много выше владельца; два приделанных внизу колесика позволяли свободно передвигать эту махину. Лохматый и контрабас исчезли за дверью комнаты 18. Статист повернул назад и попробовал было вернуться в главный коридор, но его сшибло с ног огромным ящиком, катившимся со страшным грохотом, и двумя другими парнями ростом, колеблющимся между метром восемьдесят пять и метром девяносто, в которых статист узнал тех двоих, кому он в метро помог поймать сбежавший тромбон. Они тоже продемонстрировали хорошую память, в шутку саданув его каждый своим инструментом, – хорошо еще у пианиста в руках ничего не оказалось. Статист встал и, решив, что нашел выход, попятился из коридора, делая, однако, вид, что идет вперед, отчего выработал значительное количество пота. Зато ему представилась возможность удостовериться в отличном качестве грима: капли пота скользили по нему, не оставляя следа. Добравшись до выбритого утром подбородка, они мгновенно испарялись.

В этом месте коридор расширялся, и одну из стенок занимало большое зеркало. В нем люди видели себя спереди в двух цветах, со спины – тоже в двух, но уже несколько других, так что следовало избегать глядеться в него с обеих сторон сразу. Напротив зеркала, в нише, образованной выступом одной из комнат, склонной к экспансии, кипятильник с накопителем накапливал тошнотворное количество воды, несмотря на нагоняи от директора, которому претила подобная алчность. Этот худой и длинный мужчина, кудрявый и седоватый, рядился в зеленый домашний халат с роскошным витым поясом, прикрывавший черный фрак метрдотеля; поговаривали, что на фраке у него имеются синие кружочки для регулировки звука.

Из комнаты 18 через равные промежутки времени стали высыпать люди в коротких белых куртках с